М. В. Юрахно

Мы приближались к Чукотскому морю. Стояла поистине волшебная белая ночь, какие бывают в Заполярье только ранней весной, когда небо освещается не только луной, но и солнцем, спрятавшимся за горизонтом. На снегу еще не успели появиться первые озера и он сверкал, искрился в лунном свете серебристо-ртутным блеском, сливаясь с небосводом, подрагивающим от розовато-фиолетовых сполохов. Казалось, мы передвигаемся внутри гигантской новогодней игрушки, звенящей под полозьями нарты и медленно вращающейся вокруг нас. Снег, спресованный за зиму ураганными ветрами, совсем не проваливался. Собаки бежали дружно. Эттувье лишь изредка поднимал остол над головой и, позванивая колечком, нараспев кричал им:

— Арара-а-й …

Арарай – по-чукотски веселее. У Эттувье, как и у меня, было хорошее настроение: после изнурительной четырехчасовой погони нам удалось поймать оторвавшуюся и убежавшую в сопки четверку передовых собак, и теперь наша упряжка снова стала управляемой. Меня радовало и то, что Эттувье не бил собак. Я прижимался к его лохматой спине, одетой в оленьи шкуры, и чувствовал, как его маленькое черное лицо – следствие примеси негритянской крови – озаряется доброй лучистой улыбкой.

Кто-то из французов сказал, что все неприятности на земле исходят от людей маленького роста. Если это и так, то среди них Эттувье составлял приятное исключение. Его черные бусинки-глаза постоянно светились ласковой, безмятежной добротой. От своего отца — американского негра, случайно попавшего на Чукотку в двадцатые годы, Эттувье ничего, кроме цвета кожи, не унаследовал. Маленький острый нос и тонкие губы в сочетании с невероятно маленькими глазами делали Эттувье в его сорок с лишним лет похожим на ребенка. Когда мы шли рядом, мне не раз хотелось подхватить его на руки и закружить вокруг себя, как мальчишку.

Каюр Эттувье с собаками
(фото: М. В. Юрахно)

Да, с каюром мне на сей раз повезло. Пока я об этом думал, нарта круто нырнула вниз и покатилась вдоль глубокого ущелья по льду замерзшей реки. Долговязый месяц прыгал за нами, как заяц, по самому гребню гор, заглядывая в ущелье, будто старался разглядеть, кто же мы такие.

Нарта вдруг резко затормозила.

— Смотри… — с какой-то особой таинственностью толкнул меня локтем Эттувье.
У кустиков полярной ивы сидела белая куропатка. Это была самка. Выгнув спину дугой, она, как завороженная, смотрела вверх.

Белые куропатки
(фото: В. А. Злотников)

“Эрр – рэкк – экк — экк – экк”, — неожиданно резко раздалось над головой. Захлопали крылья. И тут я увидел самца, трепещущего метрах в десяти над землей. “Каварро-каварро-каварро”, — уже более мелодично кричал он, постепенно снижаясь. Опустившись перед самкой, он трижды раскланялся и гортанно-нежно приветствовал ее: “габа-у, габа-у, габа-у”. “Дьякэ- дьякэ- дьякэ” – ответила самка. Самец понял, что к нему расположены благосклонно. От радости он пригнул голову к земле, распустил веером хвост и, оттопырив одно крыло, бросился бегать вокруг самки, чертя крылом круги на снегу. Затем остановился, посмотрел на нее и самодовольно спросил: “гак? гак? гак?” “Миау-миау-миау”, — ответила самка, соглашаясь, что он действительно был хорош в своем танце. Тогда самец стал дурашливо вышагивать взад и вперед, наклоняя голову в стороны в такт шагам и, напевая себе под нос: “гао–гао-гао”. Наверно, на куропаточьем языке это была неплохая песенка, потому что самка закрыла глаза от удовольствия и нежно и в то же время призывно-требовательно заворковала: “гу-гу-гурр, гу-гу-гурр, гу-гу-гурр…”.

— Эттувье,- прошептал я, — у нас в музее нет таких птиц. Давай добудем, а?

— Ты что? решительно возразил каюр. – Глаза твои не видят, что ли? У них любовь сейчас. Немножко-мало соображать надо.

— Эттувье,- настаивал я, — на них будет смотреть тысячи людей. Можно ради этого пожертвовать? А я, быть может, никогда уже больше сюда не попаду, чтобы добыть их в другое время. Каюр отрицательно качал головой.

— Ну, давай я возьму грех на душу. Тебя высшие духи простят. Они же видят, что ты не хочешь стрелять, — перешел я на шутливый тон.

При упоминании высших духов Эттувье машинально поднял голову, но никто, кроме месяца, не смотрел на нас с чистого, ясного неба.

Высокие скалы с обеих сторон возвышались над нами. На них тоже никого не было видно. Хрустальную тишину ущелья нарушал лишь вожак, лениво покусывающий снег. Эттувье нехотя вытащил ружье.

— Пляхой человек пляхой вещь делает, — недовольно заговорил он. – Зачем любовь убивать? Человек с материк не понимает любовь. Дрожащими руками я взял у Эттувье ружье.

Кровь на снегу – выше моих сил. Но отступать было нельзя – в музее ждали материал.

— Первым стрелять самец надо. Самка никогда не бросает свой муж, — сдаваясь, посоветовал каюр. – Убьешь самка – самец улетит. Он тоже не понимает любовь.

— От волнения я не сразу воспринял все сказанное, но понял, что целиться нужно в самца. Грянул выстрел … Когда могучее эхо с грохотом унеслось к океану, я, к удивлению, увидел, что самка не улетела, а бросилась к опрокинувшемуся на снег самцу. Она бегала возле него, трогала клювом и, недоумевая, что случилось, жалобно повторяя: “гу-гу-гурр… гу-гу-гурр… гу-гу-гурр…”.

Я опустил ружье.

— Ну, теперь ты доволен? – упавшим голосом спросил Эттувье.

Я глазам своим не верил. Поднялся и пошел к куропаткам. Самка не убегала. Встревоженная, она бегала вокруг своего возлюбленного, неподвижно лежавшего на снегу. И такая тоска была в ее крике, что я не выдержал, развернулся и медленно поплелся к нарте.

Эттувье первый раз за все путешествие замахнулся остолом на растянувшихся на снегу собак…

А следующий рассказ о канадских журавлях…